24 февраля. Маленькая комнатка в клубе «Неформат», заваленная куртками. Толя Обыденкин (Т.О.), придерживающий дверь. Влад Тупикин (В.Т.) просто присутствующий. Я (В.), ошарашенная концертами «Адаптации» и донельзя растерянная. И Ермен Анти…
В общем, моя попытка взять у него интервью.
Волга.
(все началось с разговора о не так давно появившихся лицензионных кассет Адаптации и Ермена)
Е.: «На нелегальном положении» изначально, вообще-то, по-другому выглядело. Это был такой самиздат простенький… С «Безвременьем» тоже бардака полно было. Аккордий с Витни протестовали. Они же записали этот концерт (в клубе «Факел» 8.05. 99 — прим. В.). Боря Усов тоже долго не отдавал оригинал. Вот «Парашют», который сейчас вышел, полностью такой, как мы хотели. Потому что Ales сделал макет — нам показал. Мы сказали — переделать. Переделав, сохранив оригинальную обложку, он опять показал.
В.: Ваши кассеты, кстати, и в Волгограде продаются!
Е.: Новосибирске «Безвременье» в октябре продавалось в каком-то магазине.
В.: Давай, ты расскажешь о том, что вообще изменилось за эти два года (или даже больше). Последнее «глобальное» интервью с тобой было ведь в «Другой Музыке»!
Е.: Там пьянка такая была.
В.: Ну, что вообще изменилось?
Е.: Да ничего по большому счету не изменилось… Мы стали больше играть.. С сентября постоянно ездим по стране. Приезжаешь домой, через месяц опять концерты. Ну, кассеты начали издаваться.
В.: А в Актюбинске?
Е.: В Актюбинске все нормально. По крайней мере, нет той ситуации, которая была раньше.
В.: С концертами все нормально?
Е.: Да, все нормально. Был год 98-й, был политический наезд. Не только на нас, на всех. Но теперь то ли мы перестали быть для них опасными, то ли нас просто не замечают. Мы играем. Есть куча способов, как можно провести концерт в хорошем зале. Это может быть благотворительный концерт для детдома, для детей-олигофренов. Мы ставим условие, что концерт благотворительный, и с нас не берут деньги, стесняются.
В.: За аренду?
Е.: Да. Мы отыграли концерт, пригласили людей — все нормально. Это один из вариантов. Можно еще и методом обмана. Приходишь к директору училища на окраине города, обещаешь кучу денег, толпу народа. Деньги предлагаешь делить 50 на 50. Он подписывается, разумеется. Училища-то у нас все бедные… И приходит на концерт человек 100, половина пролазит без билетов. После подходишь и говоришь: «В следующий раз будет получше». Он: «Следующего раза не будет!» /смех/. Скоро, может, наступят такие времена, когда нам все залы будут говорить «нет».
В.: Таких залов уже немало?
Е.: Немало, да. Но мы еще что-то находим.
В.: Концертами в Актюбинске занимаетесь вы?
Е.: Да. А других групп-то и нет. Мы сами ищем залы, организуем выступления — иначе кто будет за нас это делать? Там не Москва, клубов никаких нет. Ходишь, сам договариваешься. Иногда доходит до подписания договоров: «Арендатор Ержанов Ермен обязуется…» /смех/. Они свои условия ставят, мы — свои.
В.: Проблемы бывают?
Е.: Сначала — нет. Они бывают после концерта.
В.: А я так была напугана, что у вас там все так жутко!
Е.: Нет, оно было. Полгода ни одного концерта, год. Приходишь, а тебе директор ДК говорит: «Ребята, я был «там», мне сказали, что если я вам дам зал, я вылечу с работы». Человек честно признается, что не хочет терять работу. Мы тоже это понимаем. С другой стороны — квартирники всегда можно играть. С этим нормально.
В.: И вас слушают?
Е.: Да. Люди стали на концерты ходить. Если человек 120 приходит — для Актюбинска это очень хорошо. Бывало, играли для 30-ти человек. Сейчас приходит больше.
В.: А в других городах?
Е.: В других городах… Вот Оренбург — там по 300, 400 человек бывает… Но то — стадо, понимаешь? Человек 50, может, слушают. Остальное — ботва в майках с Куртом Кобейном. Им абсолютно все равно, под что плясать. Для таких надо дискотеки проводить, чтоб под «ритм-бокс» отрывались… Мы давали такой концерт, нас пригласили. Была солянка. За одну группу до нас играли лысые дядьки лет за 40, они пели Deep Purple, Воскресенье. И вот этот молодняк плясал так же, как плясал под нас. Им наплевать!
В.: Может быть такая ситуация, что от каких-то концертов вы отказываетесь?
Е.: Да сколько раз так было! Мы не ездили… А бывает — просто едешь куда-нибудь, в ту же Алма-Ату (тебя позовут — ты приезжаешь), а там вот такой бардак. Тогда сам уже делаешь установку, что раз здесь такое творится, ты должен быть вопреки тем, кто играет. Либо скандал какой-нибудь устроить, либо просто дать такое, что явно на этом фоне отличается.
В.: Про кассеты мы сейчас говорили… А как ты вообще относишься к тому, что это вышло, появилось?
Е.: Нормально. Три года назад, понимаешь, об этом никто не думал. Это казалось вообще нереально — кассету выпустить, компакт-диск. А сейчас… Это индустрия развивается, я понимаю. Но этот вопрос когда-то каждый был должен для себя решать. Мы его очень просто решили, без напрягов. Взяли — и проскочили, без каких-то ломок и угрызений совести. Взяли — и сделали, нашли людей… Я с Олегом Ковригой, который выпустил кассеты, виделся три раза всего. Я ему доверяю.
В.: А вообще вы с этого что-то получаете? Ведь они /кассеты/ продаются.
Е.: Мы кассетами берем. Выходит, допустим, тираж кассет «Безвременья», он отдает мне 150 кассет, и я увожу их в Актюбинск. Раздаем. В Сибирь возили, продавали на концертах. Потому что, естественно, мы же не будем дарить их всем, кто приходит. Их покупали. Но прибыли какой-то это не приносит.
В.: То есть, в финансовом плане с выходом кассет ничего не изменилось?
Е.: Практически нет. Тем более, учитывая, что в группе работает всего лишь один человек. Я не работаю три года, и не представляю, как можно работать.
В.: Да, с таким «графиком»…
Е.: Но в Актюбинске без работы сложно. Если бы было место, куда можно было бы не ходить, но деньги бы все равно платили, то было бы хорошо. Или вот сторожем можно где-нибудь работать в лучшем случае.
В.: Как Коля.
Е.: Как Коля, да.
В. /задумавшись/: И как же он с поездками-то?
Е.: Ну, он умудряется как-то подменяться. Он серьезно к этому относится — если надо, может и работу бросить.
В.: Расскажи, как у вас вообще все начиналось?
Е.: Это я не люблю рассказывать. Обыкновенная история. Группа существует с 92 года. С 94-го начали ездить. В 95-м вышел «Парашют Башлачева», который в конце 96-го стал давать какие-то реальные плоды, и нас начали куда-то приглашать.
В. /тихо/: Не-е, я не про то…
Е.: Он дал нам стартовую известность, с которой уже дальше пошли. Тем более, альбом писался в условиях, когда группы не существовало (она распадалась на какой-то период). И этот альбом удалось широко распространить. У меня в Актюбинске дома была такая звукозапись! Столько панк-рока записал! Я бы уже миллионером был, если бы брал за это хоть какие-то деньги. Это не только наши записи были, мы все записывали. Распространяли по городу. Сейчас вот на это у меня времени нет. Мне люди приносят кассеты… «Давайте, но у меня нет времени Лучше возьмите кассету и перепишите сами».
В.: Кстати, летом Коля Вдовиченко говорил, что в Актюбинске не было ничего из записей, а у тебя же откуда-то все появлялось. «Инструкция», например.
Е.: А я ведь всегда это собирал, постоянно был очень трепетным коллекционером. Когда я начал слушать музыку с питерского рока, с московского, я все это собирал. Сибирский панк я услышал в 91 году в первый раз.
В.: Все остальные в группе, насколько я понимаю, позже?
Е.: Шиза, наш гитарист, фактически на втором концерте группы. А первый концерт, кстати, он организовывал. У себя в школе, он тогда еще в 11 классе учился!.. Сейчас он живет в Оренбурге. Нам тяжело репетировать. Новые песни делаем только тогда, когда он приезжает в Актюбинск. Все это время мы целиком посвящаем репетициям. А если он не приезжает, мы втроем делаем ритмическую болванку, а потом это наспех дорабатываем. Поэтому тяжело больше новых песен вставлять в программу… Хотя и новых песен мало, потому что я сейчас очень мало пишу. По крайней мере, в сравнении с тем, что было 1,5 года назад.
В.: Это с чем-то конкретным связано?
Е.: Я не знаю, с чем это связано.
В.: Есть люди, которые из-за этого переживают. Ты — как?
Е.: Ну, я ломался… Потом, понимаешь, нагнетать себя вот так вот, сидеть, сидеть, сидеть и писать?.. У меня такие вещи страшные получаются, что… Неохота.
В.: Петь?
Е.: Нет, даже сочинять дальше неохота. У меня все песни очень быстро рождаются.
В.: Доработок не бывает?
Е.: Есть какая-то задумка, а потом все само собой берется. Ритм. Самое главное — ритм… Его ловишь, и сразу все возникает. Потом, естественно, могут дорабатываться какие-то моменты. А так, чтобы сидеть, мусолить это дело… Тем более у меня, помимо АДАПТАЦИИ, куча дел. Я играю вот в БЕЛКАНОВ-БЭНД. Белканов — самостоятельный автор, но в плане электрического звучания я его стараюсь подтащить. Он очень артистичный человек и, если бы он не играл с нами, я представляю, как это выглядело бы! Это было бы совсем другое. Могло быть «Алоэ» какое-нибудь или что-то такое. У него же вещи такие! Ну, сама представляешь. Это могло быть и джазом. А я это делаю так (стараюсь делать), как мне больше нравится. Но ритмическая основа — она полностью его, то есть я его не контролирую — он самостоятельный автор.
Сейчас ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ еще… У нас были проблемы, год Коля не играл. Но сейчас вернулся один человек в Актюбинск, думаю, ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ опять заработает. Будем опять играть.
В.: А что тебе импонирует из нынешней музыки?
Е.: Групп?
В.: Угу.
Е.: Мне почему-то всегда «вставляют» те группы, которые уже распались. Поздно доходит информация. Вот, например, очень сильно поразила в 97-м году группа ЗАЗЕРКАЛЬЕ. Я не знал раньше о ее существовании. Как бы их там не называли — фашистами там — это был уровень такой «крутизны» для меня! Сейчас, последнее из того, что слышал, — это ПЕРЕДВИЖНЫЕ ХИРОСИМЫ. В Томске была такая группа. Был вокалист Слава Шатов, ныне покойный… Это тоже уровень «крутизны». Остальной музыки куча, хорошей музыки. Но одно дело — ее можно слушать, а другое — она не дает тебе того, что раньше музыка давала… ПЕРЕДВИЖНЫЕ ХИРОСИМЫ — это тот уровень, когда… Ну, не то, что завидую…
В.: Что ты думаешь о людях, с которыми вы в Сибири играли?
Е.: В Сибири… Лукич, Трасса, Подорожный… Да, нравится, нормально. Но как раз не так, чтобы это «строить и жить помогало».
В.: Песня, по-твоему, должна помогать строить и жить?
Е.: Да, обязательно.
В.: А менять мир? Есть мнение, что, если ты что-то делаешь, не желая тем самым изменить мир, то это нечестно.
Е.: Я даже не знаю, как ответить на этот вопрос. Когда мы начинали, было дикое желание изменить мир, честно говорю! Я вдалбливал людям, играющим со мной, о всяких переменах. А сейчас — видимо, это с взрослением связано — сейчас уже многое не так. Это не старость. Просто отношение чуть-чуть поменялось.
В.: Если играть, то скорее «для себя»?
Е.: Даже не «для себя». Просто по-другому не может быть! Я не представляю, как я могу перестать играть. Потому что концерт — общение, и это дает мне очень много. Я этим живу! Я не могу представить себе, что я где-то на заводе, или в конторе буду. Я работал в газете три месяца, чуть с ума не сошел. Когда она закрылась, вся редакция плакала. Я единственный был рад, что, слава Богу, эта контора накрылась (общий смех).
Т.О.: То есть, делаешь, что нужно — и «будь, что будет»? И не важно, будет ли от этого что-то меняться?
Е.: Как мир меняли… Смотришь — все кругом мир меняют. Толку от этого никакого нет. Есть такое состояние борьбы. Не дать себя сломать, не дать превратить себя в овцу какую-то, в раба послушного (что из всех сейчас делают). Вот это самое главное. Остаться самому свободным… По крайней мере, я хотел бы, чтоб люди, которые со мной общаются, остались Свободными Людьми, чтоб за свои поступки они сами отвечали, чтоб они были трезвыми, не были наркоманами. Это же вообще сейчас беда большая — кругом одни торчки.
В.: Кстати, ты сейчас не поешь на концертах песню «Торчок»…
Е.: Так это же про другое! Это не про наркоманию.
В.: Но слушатель ее может воспринять по-разному. Не боишься? Е.: Нет. Я вообще никогда не призывал наркотики употреблять. Песня «Торчок» — это абсолютно другое. Поток, который вылился, который отражал тогда мое состояние.
В.: А что для тебя наиболее важно на концерте — выложиться, отдать какую-то энергию или донести определенные идеи?
Е.: Я не могу сказать — что на самом деле для меня главное. Выложиться… Для меня самые хорошие концерты (когда я понимаю, что это — высший пилотаж), когда я себя не помню. Отыграл концерт, помнишь начало, а концовку — нет. Я считаю, что к такому надо стремиться. Это не всегда удается.
В.: Вообще, восприятие — важно?
Е.: Восприятие важно. Конечно, приятно, когда тебя слушают и понимают. Хотелось бы надеяться на то, что понимают. Иногда, бывает, играешь для стада. Тогда уже все по-другому. То есть, ты же тоже, пошло говоря, артист. Ты выходишь, ты можешь петь так, как мы вчера в «Форпосте», когда я контакт с людьми чувствовал. А, бывает, выходишь — а в зале 300 дебилов. Ну, как, они, может, и нормальные люди, но им наплевать на то, что ты им будешь петь: про «ту-лу-ла», про то, что «в голову задуло» или песню «Грязь». Для них разницы не будет. Тогда ты уже сам можешь сыграть на провокацию какую-то, заставив их ненавидеть себя, чтобы в них возникла какая-то конфронтация. Чтобы после концерта они себя почувствовали чуть-чуть обездоленными. Это тоже хорошо. Нельзя, чтобы все постоянно были тобой довольны.
В.: А сколько было таких концертов, когда ты не помнил концовки?
Е.: Немного. Раз пять. Но я так могу.
В.: В Москве такие концерты были?
Е.: В Москве был квартирник в Люблино. Хороший очень. Но обычно это достигается в электричестве.
В.: А вообще город влияет на атмосферу концерта?
Е.: Влияет. Есть такое. Я говорю — в Оренбурге, в Алма-Ате — там все по-другому. Вот, в том же Питере… В первый раз я там был… хм, — был такой квартирник. Сейчас вот мне Клещ видеозапись показывал с этого квартирника у Кати Борисовой. Я там как музейный экспонат был! Приехал — и весь бомонд собрался, смотрел на меня, как на диковинку. Вот, приехал, оцените — человек из Казахстана! В этом плане Москва мне больше нравится. Она демократичней. Мне здесь проще. Люди приходят, и ты на равных с ними общаешься. В Актюбинске мне еще легче, мы воспитали за этот период публику. Групп девять-десять у нас есть, и публика определенная есть. Они понимают, как нужно вести себя на концерте. Просто ведь есть традиции. В Тюмени вот, например, традиции были, в Питере в свое время тоже были, в 80-х годах.
Т.О.: Не думаешь переехать в Москву?
Е.: Нет, не думаю. У меня проблема — я только дома, в Актюбинске сочиняю. Я ни в одном другом городе не написал ни одной песни… Да и вообще, с переездом много заморочек.
Т.О.: То есть проблема, насколько я понял, творческая?
Е.: Нет, не только творческая. Просто неохота переезжать в Москву. Здесь интересно, конечно. Но мне сюда лучше вот так приезжать — раз в полгода, в три месяца или еще чаще.
В.: А Родина в Казахстане!
Е.: У меня нет такого понятия.
В.: Как?
Е.: Город Актюбинск — мне Родина. Как бы я к нему не относился, как бы я его даже не ненавидел, есть такое чувство Дома. Когда едешь на поезде, видишь — эти заводы начинаются… все равно приятно — приезжаешь домой. А вот, например, что Кзыл-Орда мне Родина, или Усть-Каменогорск, я этого не испытываю. У меня была Родина — Советский Союз. Я воспринимал какое-то пространство, я считал, что у нас люди — братья. А сейчас такая херня началась с этим!
В.: Ты жалеешь о том, что этого не стало?
Е.: Сожалею о том, что началась такая херня, как сейчас. Тогда тоже многое было — и национализм в Казахстане тогда был. У нас в Актюбинске был так называемый русский шовинизм. Я его в школе на себе испытывал. Раньше ведь большинство населения было русскоязычным. И обыкновенные русские гопники — они так относились… Ну, не то, что ты человек «второго сорта», просто их было больше. А потом они уехали, приехали казахи. И эти стали гнобить русских. Это тоже плохо. Все от человека зависит. Если меня так воспитали родители, что я не должен быть каким-то националистом, то я не буду им. А если кто-то там падлой с детства был, видел, что отец его, например, человека называл мразью только потому, что он другой нации?…
В.: Тогда какая у тебя сейчас «гражданская позиция»?
Е.: Мы вообще себя считаем анархо-коммунистами, но при этом политической платформы не выдвигаем никакой. Для нас главное, чтобы человек не был рабом, чтоб он был сам себе хозяином, мог сам за себя решать. Не интересуемся политикой потому, что, если ей интересуешься, то начинаешь в нее проникать, общаться с политиками. А это такие люди (вернее — такие овцы!)… Я говорю потому, что пообщался один раз. Мне не то что стыдно, мне неприятно, что я этим занимался. Лучше бы сел, песню написал, а я ходил с этими уродами. Им плевать на все. Они не теми методами борются. Если б началась гражданская война, тогда бы уж каждый для себя решал, на чьей он стороне. И показал бы себя — как он может. Кто-то взял бы и убежал, а кто-то воевал бы. А кто-то на стороне сил реакции так бы и был. Но сейчас об этом бесполезно говорить…
В.: Сейчас бы вы могли играть в поддержку какого-либо политического движения?
Е.: Сейчас — нет. В поддержку заключенных я бы с удовольствием сыграл, если бы я действительно знал, что люди пострадали от чего-то… А так, в поддержку какой-либо партии, в ее рекламе, в предвыборных кампаниях — нет! Я участвовал один раз в этом деле полностью. Я занимался предвыборной кампанией Компартии Казахстана, когда у нас были выборы президента Назарбаева. Я прекрасно понял, что все это — такая помойка!
(к этому моменту число заглядывающих и зовущих Ермена возросло, скрип двери усилился)
В.: Ладно. Давай последний вопрос задам — и все. Стандартный для всех ОдС-овских интервью. Наиболее поразившая тебя музыкальная вещь?
Е.: ???
В.: Песня, группа…
В.Т.: Какой факт в музыке на тебя больше всего повлиял?
Е.: Панк-рок.
В.: А конкретней?
Е.: Сибирский панк-рок повлиял так, что я понял, что не можно играть, а нужно. Я панк-рок воспринимал не через Sex Pistols, Clash, Dead Kennedys. Я потом это все понял для себя (ну, понял на таком уровне — я все это слышал, я понял, что это такая вот музыка). А сначала мы все воспринимали через Гражданскую оборону, Инструкцию, Янку… Да, они очень сильно повлияли на нас, но мы не подражали. Ну, может, когда-то это было немного. Суть не в том. Просто они дали этот толчок. Я уверен, что и им в свое время кто-то его дал.
В.: Как ты вообще относишься к тому, что тебя сравнивают с Летовым?
Е.: Мне неприятно. Сейчас меньше стали сравнивать.
В.: А какой критерий в оценке песни для тебя самый главный?
Е.: Искренность. Настоящая искренность создает крутость. Крутость не в том плане, как у нас принято ее воспринимать, а такая крутость, когда человек тебя просто ошарашивает!
(На этом пришлось попрощаться — кто-то не выдержал и все-таки ворвался за курткой (Клещ, кажется), сказав Ермену срочно собираться. «Мы важные птицы, пора, брат, на вписку» — почему-то вспомнилось. А Белканов уже допевал последнюю песню.)
Беседовала: Волга.
